Сначала — слова из интервью одного московского священника:
«Я, честно говоря, очень надеюсь, что в результате этого всего, что мы с вами так с ужасом и болью наблюдаем, и Россия, и Украина… Для меня победа России будет победой Украины. Если совсем коротко и афористично, я считаю, что если Россия победит и чем быстрее.. Но тут я не могу понять, потому что во время войны тоже происходят какие-то процессы. Потому что я, например, читал, что если бы мы победили быстро Украину (там, в марте), это было бы плохо, потому что ничего бы такого, никаких изменений в нашем обществе не произошло бы и наоборот то плохое что есть оно бы сказало: вот, смотрите, это же работает. И наоборот, законсервировалось бы еще на многие-многие десятилетия. А так – долго, кроваво, больно, но это позволяет нам меняться.
К сожалению, мы очень медленно меняемся духовно. Я буквально позавчера разговаривал со священником из костромской глубинки, моим другом, и он говорит: у нас там в селе в шестидесяти семьях мобилизованные. В шестидесяти семьях мобилизованные, но народу в храме не прибавилось. Вот это момент для меня такой боли, потому что во все века, за исключением, пожалуй, двадцатого столетия, именно Церковь и Бог являлось преобразующей, мобилизующей, движущей, определяющей, форматирующей силой вообще для русского государства... У нас и так полный храм, но, подчеркиваю, по глубинке (у меня эта информация от моего знакомого священника из глубинки, причем глубинки населенной, не заброшенной деревни, а там большие поселки городского типа) люди не потянулись в храм. Вот этого не происходит. Вот именно так, чтобы это было революционно. Конечно, люди обращаются, но при этом обращаются тоже между прочим и на всякий случай. И первым дело они не в храм бегут и у Бога помощи просят, у Пресвятой Богородицы или у святых, а они бегут… Это понятно, обоснованно тоже – искать бронежилет, хорошие берцы, еще что-нибудь. Это всё важно, нужно, но даже когда уже это всё найдено или не найдено, человек уехал – казалось бы, иди молись. Этого не происходит. Массово. Где-то происходит, я не говорю, что вообще этого нет. Где-то происходит, но вот такого духовного возрождения… Очень бы хотелось ждать того, что было, условно говоря, в девяностые годы, когда люди после такого отхода, помрачения Советского Союза, массово потянулись в церковь. У нас и так полный приход, мы работаем на полную катушку. Если бы к нам сейчас пришли еще люди, мы бы, пожалуй, не переварили. Я имею в виду не отдельно взятых людей… Но есть приходы полупустые, и мы знаем, какая ситуация в деревнях, в селах, в маленьких городах».
Ведущая: «Но в целом, если оценивать последние полгода, можно сказать осторожно о том, что вся эта кампания, СВО, определенные оздоровительные процессы запустила?»
Священник: «Ну, на мой взгляд, не просто определенные, а очень мощные. Слушайте, ну одна новость о том, что ТНТ прекращает съемку развлекательных передач, потому что все уехали, это на уровне анекдота или еще чего-то, это потрясающе! То, о чем мы говорили все эти десятилетия, как можно весь этот кошмар, как можно народ этим всем кормить,.. Да, и тот же самый закон о запрете ЛГБТ-пропаганды. Мы видим положительных примеров много, потому что сама по себе эта ситуация, она заставляет: либо ты бежишь, либо ты меняешься хотя бы внешне. Понятно, что люди, которые внутренне они такие, какие они есть, взрослые, сформированные, невозможно взять и поменяться внутренне, раз и поменяться. Но меняются. Меняется риторика, меняются законы».
Ведущая: «Для всего этого понадобилось СВО. Без СВО, получается, мы сами…»
Священник: «Это было бы невозможно. Почему я и надеюсь, что мы тоже от этого выиграем. Если мы проиграем вдруг (не дай Бог, я в это не верю, но ты в голове держишь какие-то сценарии), понимаю, что это будет для нас просто окончательная катастрофа».
***
Теперь — комментарий Леонида Виноградова:
«Еще в конце декабря посмотрел видеоинтервью известного московского священника и до сих пор в шоке.
Не хочу называть его по двум причинам. Во-первых, когда кого-то называешь, обсуждение неизбежно сводится к переходам на личность, ярлыкам и проклятиям. А проблема всё-таки не в конкретном человеке, а в обществе. Понятно, что у всех эмоции, но не нужно давать им волю в комментариях к моим постам. Я не для этого пишу в фейсбуке. Во-вторых, сам этот священник не хамит и не истерит, как Ткачёв. Наоборот, он вежлив и подчеркивает, что старается разговаривать со всеми и слышать всех. От этого его рассуждения не становятся менее страшными, но брань и проклятия никудышные аргументы.
В шоке я потому, что священник этот всегда казался мне человеком умным и рассудительным. Мы не близко знакомы, в реале виделись только один раз, и тогда он тоже произвел на меня очень приятное впечатление. Так сложилось, что больших интервью я у него ни разу не брал, но пару раз по телефону брал комментарии на актуальные темы, и оба комментария вновь убеждали меня, что он человек умный и рассудительный. До заочного семинарского он получил очень хорошее светское образование. Многодетный отец, этот священник, в отличие от многих, понимает, что не всем многодетность по плечу, и говорил, что никого нельзя к ней принуждать. Много и с интересом общается он с молодежью. В общем, от такого священника, раз уж он решил высказаться на злобу дня, я ожидал адекватной реакции на происходящее. Увы, он обманул мои ожидания.
То есть священник из российской глубинки переживает не из-за того, что в его районе у шестидесяти семей сыновей, братьев, мужей, отцов забрали туда, откуда они могут не вернуться, а из-за того, что после этого родственники не прибежали к нему в храм, не пополнили число его прихожан. И известный московский священник, которому тот священник это рассказал, разделяет его чувства. Ну и логика у этих священников. У вас мужиков забрали туда, где они могут погибнуть, а вы, бабы, в храм не побежали, чтобы «сердобольный» и «мудрый» батюшка вас утешил и вразумил, объяснив, что человеческая жизнь не ахти какая ценность, и ничего страшного, если кто-то из ваших близких не вернется – зато вы изменились, в храм пришли.
Московский священник говорит: «Человек уехал – казалось бы, иди молись». Так рассуждает, как будто речь идет пусть о продолжительной, но обычной командировке, а не о мобилизации туда, где стреляют. Массовое притупление таких важных человеческих чувств, как сострадание, сопереживание, неприятие насилия и кровопролития. Да страдайте, плачьте, не спите ночами, переживая за близких, которые, может быть, уже никогда не вернутся домой, но почему же вы, так страдая, не идете в храм? Вот что огорчает известного священника, и он без тени смущения делится своим огорчением. Вернемся к его диалогу с ведущей.
Даже не знаю, как это прокомментировать. Погибли тысячи людей, включая и мирных жителей Украины, и российских военнослужащих, разрушены многие города и поселки, миллионы украинцев стали беженцами, а священник говорит: здорово, что это началось, потому что на телевидении стало меньше пошлости. Во-первых, не стало, потому что от соловьевских и прочих политических ток-шоу вреда в разы больше, чем от самых пошлых развлекательных программ. Во-вторых, даже если бы пошлости стало меньше, то как может священник радоваться тому, что «стало» такой ценой? Можно было бы об этом не писать и слова его не цитировать, если бы он был одинок в своей радости. Но все прекрасно знают, что он не одинок. Грустно.«
***
Мой комментарий:
1. А что еще может сказать священник? Это традиционная форма теодицеи. Пришла беда? (неважен ее масштаб — заболевание одного человека или пандемия, смерть одного человека или война, увольнение или арест) — надо сказать, что «Бог не оставит. Ты, главное, не теряй веру и молись».
Традиционный способ религиозного утешения (то, что марксизм называл «иллюзорно-компенсаторной функцией религии») состоит в предложении аксиологической революции. Точнее, — в удлинении аксиологической шкалы: то, что ты утратил, было хорошим, но теперь ты можешь получить нечто большее и важнейшее.
Суть религиозной проповеди в таких случаях — актуализация поговорки «знал бы где упасть, соломки бы подложил». Вера в Бога предполагает, что там, где ты упал, соломка уже лежит, надо просто ее приметить и правильно использовать.
Да, это опиум, это анестетик, позволяющий человеку не сойти с ума от обрушившейся на него ампутации. Как говорил один добрый и умный священник у Мигеля де Унамуно :«Опиум, опиум... Опиум и есть! Так дадим же народу опиум!»
Впрочем, что цитировать испанца! Давно сказано, что лучшие страницы русской литературы написаны в защиту страдания.
2. Предложение перевести переживаемую беду (ради ее пережития) в религиозное русло совершенно нормально для священника. Но что значит для обычного человека «обращение к религии»? Это согласие исполнить некое ритуальное действие. Если человек переживает болевой шок, то он не склонен придумывать сам формы этого ритуала, но готов послушно повторить то, что ему предложат в качестве традиционного рецепта. А самый традиционный рецепт — «пойди в храм, поставь свечку, помолись».
3. Это часть внутреннего противоречия религиозной моралистики.
С одной стороны — проповедь о благе страданий,
(митр. Антоний Сурожский любил пересказывать историю об одном еврейском цадике, которого соседи спрашивали — «если Бог тебя любит, то почему ты так беден?», а в ответ слышали: «Бог действительно любит меня и дает всё необходимое. Если Бог решил, что мне нужна бедность — именно ею Он и одарил меня с избытком»);
с другой стороны — молитвы об скорейшем прекращении скорбей и избавлении от них и вообще о «благоденственном житии». Полагаю,что это не губительное, а творческое противоречие. Но оно есть.
4. И вот это противоречие проявляет себя в таком вопросе: предположим, есть священник с умением оказывать первую медицинскую помощь или просто священник-врач. Он оказался на месте катастрофы. К кому он должен идти — к умирающим для их напутствия в вечность, или к травмированным для того, чтобы они остались в сей «временной жизни»?
Еще наглядней: Спитак. 1988 год. Священник должен броситься откапывать людей из под завалов или в сторонке читать молитвы (в том числе над умирающими)?
5. И, конечно, есть неизбежная профессиональная деформация, корпоративный эгоизм. Священник (как и любой жрец) всегда склонен сверхвысоко оценивать свою работу как важнейшую во Вселенной («мир и одного дня не простоял бы без Литургии»). Если бы о.Максим воспроизвел тезис своего патриарха о том, что все павшие на войне идут в рай, то война выглядела бы как безотходный генератор стопроцентной духовной пользы: солдаты идут в рай, а их вдовы идут в храм и чуть позже — тоже в рай...
Вопрос лишь в одном: почему до Всеволода Чаплина никто не догадался от имени Христа призывать к скорейшей войне и проклинать мирные времена?
6. Вот после вычета этих внеперсональных факторов и можно давать оценку конкретным словам конкретного священника из вышепересказанного интервью.
