18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН (РАСПРОСТРАНЕН) ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ диаконом АНДРЕЕМ ВЯЧЕСЛАВОВИЧЕМ КУРАЕВЫМ
Владимир Соловьев в статье «Любовь к народу» (1884) пробовал удержать узус это термина как всего лишь идеала: «Обыкновенно народ, желая похвалить свою национальность, в самой этой похвале выражает свой национальный идеал, то, что для него лучше всего, чего он более всего желает. Так француз говорит о прекрасной Франции, и о французской славе (La belle France, la gloire du nom Francais): а англичанин с любовью говорит: старая Англия (old England); немец подымается выше и, придавая этический характер своему идеалу, с гордостью говорит: die deutsche Treue. Что же в подобных случаях говорит русский народ, чем он хвалит Россию? Называет ли он ее прекрасной или старой, говорит ли о русской славе или о русской честности и верности? Вы знаете, что ничего такого он не говорит и, желая выразить свои лучшие чувства к родине, говорит только о «святой Руси». Вот идеал…» (Собрание сочинений. Т. V. С. 55).
У Бердяева сложнее и претенциознее: святой идеал передает свою святость тому, кто этот идеал держит в своем уме: «Русь совсем не свята и не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости. Она — свята лишь в том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни» (Бердяев Н. А. Судьба России). Тут, правда, много вопросов.
1. Написано это было в 1917 году. Точно ли жители Российской Республики в том году «бесконечно почитали святых и святость и только в святости видели высшее состояние жизни»? Или это уже возвращение к методу Курбского, который выдумывает икону, и потом на ее фоне требует покаяния реальных людей?
2. Кто тут субъект того действия, что возвращает святость назад от вознесенных на небо святых? «Русь»? Это этноним? То есть «русские»? Или «православные»? Наблюдение за какой группой людей позволяет сказать – да, вот она подлинна Русь, и она свята потому, что «бесконечно почитает святых и святость и только в святости видит высшее состояние жизни»
3. Освящает лишь искренняя и всецелая вера. Много ли носителей такой веры даже среди профессионально церковных людей? Как их выделить из массы населения и даже прихожан и даже духовенства? Тут неизбежен выход на концепцию «невидимой церкви», отнюдь не совпадающей ни с официальной церковью, ни с государственными границами, ни даже с конфессиональной идентичностью.
4. У большинства верующих есть согласие с «идеалом святости», но они не очень-то позволяют влиять этому идеалу на свою жизнь ни в повседневности, ни в минуты серьезного жизненного и нравственного выбора. Часто ли наличие иконы св. Филиппа в домашнем иконостасе понуждает ее владельца выступать против очевидной социальной неправды, т.е. «осуществить идеал святости» в своей жизни, причем ценой своего благополучия?
5. Критерии святости в истории способны сдвигаться. Представление о «настоящем человеке» в веках меняются в сторону этизации этого образа. Неслучайно Ключевскому было не так уж просто среди множества русских святых найти «добрых людей древней Руси». Подвижники-отшельники, закапывавшие себя в землю в целях борьбы с эрекцией, уже вряд могут восприниматься как идеал. Святые, ставшие таковыми просто в силу того, что занимали высшие посты иерархии светской и церковной, тоже маловдохновительны.
6. Попытки просто зачитывать детям или прихожанам древние четьи минеи с их преизобильным чудотворением приводит к разочарованию или в этих житиях, или к разочарованию в себе: слушатель просто говорит – «раз моя жизнь не отмечена таким количеством чудес и знамений, значит я не вхож в этот круг Божиих избранников и идти их путем вовсе не призван».
С уважением к таким соловьевско-бердяевским спекуляциям на тему идеально-мечтаемой «софийной святорусскости» можно относиться, лишь если увидеть в них отчаянную попытку уберечь термин «Святая Русь» от брутального заземления.
